«Почему ты остался в живых, когда другие подохли?» Военнопленные в сталинских концлагерях ч. 1

В издательстве «Культурная революция» выходит книга известного кинодокументалиста и писателя Оксаны Дворниченко «Клеймо. Судьбы советских военнопленных». COLTA.RU публикует фрагмент книги — записанные автором в 1990-е годы монологи бывших солдат, прошедших через немецкий плен и оккупацию.

В Комиссию по реабилитации при Президенте Российской Федерации

От Минаева Михаила Григорьевича 1920 года рождения, проживающего в дер. Медвежье Рязанской области.

Служил в рядах береговой обороны Черноморского флота в г. Николаев. С начала войны был в составе 122-го артиллерийского зенитного полка береговой обороны.

По приказу, отступление происходило с боем через города: Николаев, Херсон, Перекоп. Затем территория Крыма, Симферополь. Но в горах Крыма в ноябре 1941 года были окружены и разбиты.

Как и тысячи наших солдат, оказался в плену, и загнали нас, военнопленных, в тюрьму г. Симферополь.

После 10-суточного голода и бесчеловечного обращения мне удалось совершить побег. Скрываясь от преследования полицейских и местных жителей в полосатых халатах, вышел с территории Крыма в окрестности Мелитополя. При попытках перейти фронт девять раз попадался в руки оккупантов, но всюду удачно убегал.

В Орловской области с обмороженными ногами, простуженным, полуглухим полицейскими был отправлен в лагерь г. Кромы Орловской области. И отсюда я снова сбежал и остановился в деревне Алмазово Орловской области, укрываясь в заброшенных сторожках и мельницах, был обнаружен полицейскими и отправлен в райцентр Сосково. Здесь из подвала я опять сбежал и находился в поселке Гуровке того же района.

В феврале 1943 г., находясь в доме семьи Барановой Елены Иосифовны п. Гуровка, был обнаружен урядником и отправлен в г. Кромы.

В марте 1943 г. я вновь бежал и скрывался в деревне Андреевка в семье Артемовой Дарьи, а затем в д. Алмазово в семье Бунаковой Евдокии, где снова был пойман полицейскими и направлен сначала в г. Кромы, а затем в дер. Болотово (район не помню).

Я сбежал в июле 1943 г., добрался до пос. Гуровка и скрывался в подполье у уже знакомой семьи Барановых до изгнания оккупантов.

6 августа 43 г., увидев первых советских солдат, я с радостью бросился к ним, в полевой штаб для зачисления меня в вооруженные силы, для продолжения борьбы и мести фашистам.

Но радость моя была недолгой — арестовали и отправили в дер. Федотово, посадили в подвал к арестованным полицаям, старостам и прочим предателям. Затем следствие, моя настойчивая просьба обратиться к свидетелям, которые бы могли подтвердить мою невиновность, была отклонена, и недозволенными методами заставили подписать необоснованное обвинение в измене, и трибуналом был приговорен к 10 годам лишения свободы и 5 г. лишения прав. В октябре этапом отправлен в лагеря Воркуты. От истощения был списан в инвалиды, откуда был вывезен в Архангельскую обл. в лагерь ст. Няндомск (весна 1944 г.).

Не веря выжить 10-летний срок, не считая правомерным нести эту кару, как и в плену, пошел на риск: в августе 1944 г. сбежал. Через три дня был задержан и осужден к 10 годам лишения свободы и 5 г. лишения в правах. Затем я снова бежал, мечтая добиться пересмотра моего дела с участием свидетелей, у которых скрывался, которые делились куском хлеба, давали тряпочки прикрыть тело, но, увы, снова был осужден Рязанским облсудом к 25 годам лишения свободы и поражения в правах 5 лет. И отправлен на Колыму.

И так пролетела моя молодость в этом кошмаре, потерял стаж, не участник войны, без всяких льгот, с минимальной пенсией, морально подавленный. Писал жалобы, они оказались безрезультатными. То, что я от Симферопольской тюрьмы до Орла сумел путем побегов избавиться от пребывания в концлагерях, считаю верным оправданием.

Михаил Минаев

Прочитав письмо, я написала Михаилу Григорьевичу. Он ответил, согласившись рассказать о себе. Я отправилась в Рязанскую область.

О Михаиле Григорьевиче Минаеве я сняла документальный фильм «Почему я жив». Фильм демонстрировался по российскому телевидению, в авторской программе в MoMA (Музее современного искусства в Нью-Йорке), после чего один голливудский режиссер хотел снять по этой истории игровой фильм, предполагая пригласить на главную роль Роберта Редфорда. Но проект не состоялся.

«Наши идут! Я с радостью прямо на них бегом…»

История Михаила Григорьевича Минаева и его жены Татьяны Владимировны

Видеоинтервью из личного архива автора

Михаил Григорьевич: Я боялся больше всего, что, не дай Бог, меня увезут за границу в лагеря — тут все-таки свои люди, советские, а там все чужие — не родной язык, очень сложно было бы бежать из лагеря. Ну а к своим раньше 43-го года я никак не мог просочиться. Только товарищей терял дорогой. Мне как-то удавалось — если стреляли, то мимо, если мина взорвалась — тоже мне не попало, кто его знает, почему так.

Если я в ноябре 41-го попал в плен, а в 43-м в августе освободили эту территорию и мой плен кончился — значит, прошло 20 месяцев. Год и 8 месяцев. Двадцать месяцев пробирался к своим — через Крым, Украину, территорию России. Потерял счет своим побегам.

Ее мать меня скрывала, и они знали — их три дочери, эта старшая была. 17 лет ей было, нежная, беленькая, худенькая, она и сейчас не полная. Тогда не то что любовь — просто они меня жалели, я их — взаимно друг друга спасали, выручали. Ее хотели в Германию угнать, я помог ее освободить. На подводы их посажали, повезли, а я окольным путем, коноплями, туда-сюда, чтобы никто не видел, — в деревушку одну они заехали, я не одну ее, а троих их — раз — в кусты, в коноплю, за дом — все. Проехали. Они пересидели, а тут уже темнеть начало, и мы вернулись, а потом наши пришли — и не успели угнать их. Я у них в последнее время был, потому что знал — эти люди меня нипочем не выдадут.

Татьяна Владимировна: Меня спас Михаил Григорьевич. В Германию уже отправлять — там лагерь, проволокой загороженный, туда, а он сумел меня по дороге вытащить. Прятались кто куда, чтобы только не забрали в Германию.

У нас яма была здоровая, где прятали вещи от немцев, от пожара, — туда его спрятали. И вот он сидит — пойду ему принесу поесть и скажу: вот этих забрали, и там опять облава. Потом понравились — я молодая, он и говорит: я тебя не брошу, лишь бы жив был; и не бросил.

Михаил Григорьевич: Сообщили — наши идут. Я с радостью прямо на них бегом, и даже им-то, кто меня прятал, — надо сказать бы им, а еще умнее посидеть тут, когда пришли бы наши, воочию убедились, кто скрывал меня, где я скрывался, кто я такой. А то я прилетел с радости — где тут штаб? — недалеко от этого поселка оказался — метров 300—400. Говорю: так и так, в плен попал, для убеждения сверьтесь вот в этом поселочке. Арестовали, руки назад — и один, вижу, наголо пистолет — и в лощину ведет. Я так понял — стрелять. Я никогда за это время ни разу слезы не ронял, а тут слезы брызнули. И только, помню, крикнул — что вы делаете! Потом слышу: «Стой! Назад его!»

Привели к генералу. Я босой, раздетый. Он меня допросил, я все ему рассказал, он внимательно послушал, подошел, по плечу похлопал: «Ничего, Минаев. Сначала всякие формальности там, воевать будем». Говорю: «Очень хорошо, спасибо, я этого и хочу». Приказал на кухне покормить меня. А тут бомбежка, с дальнобойных немцы садят, все попрятались, я один стою. Все затихло, подходят. Часовой меня никуда не повел, а с ним солдатики, молодежь 26-го года, наверное: «Чего ты на него смотришь, застрелим». От них отмахивался, один все же ухитрился по роже мне смазать.

Вот тут я не пойму — вместо того, чтобы накормить меня, вместо того, чтобы, как генерал сказал, «воевать будем», меня в какой-то подвал сажают, а там уже набито полицейскими, старостами — теми, кто служил у немцев. Еще там были солдаты — в чем-то они провинились — с фронта.

Посадили, сижу. Просидели ночь, день, потом в ночь вызывают — одного, второго, третьего, меня вызывают. Допрос: кто ты, что ты. Начинаю рассказывать, так и так. «С каким заданием ты пришел?» — спрашивают. Я говорю: «Убедитесь, тут недалеко есть свидетели, знают меня, знают, что скрывался, бежал» — ни в какую, не стали сверять. И вот давай ночами таскать по несколько раз на допросы — следователей двое, на смену, очень жестоко так: «Говори, признавайся, какое задание?!» Начал объяснять. «Замолчать!» Молчу. «Чего молчишь?!» Обидно, черт возьми. Уже потом, когда недели две прошло — все это меня трепали, раз ударили неудачно — губу рассекли — допрашивали жестоко.

Короче говоря, сверять не стали, а один я ничего не мог доказать. Написали, что при странных обстоятельствах попал в окружение, не захотел дальше воевать, пошел добровольно служить к немцам. «За измену Родине 10 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах» — и на Воркуту, в воркутинские лагеря для отбывания срока.

Осудили, я в гимнастерке, босиком — а уже октябрь месяц. И я босиком — по полям, по лугам, по лесам — как следствие шло, за фронтом, так нас перегоняли — дальше, дальше от Орловской области.

Потом один старичок, такой пожилой, не знаю, за что он был осужден, но не военный, у него были валенки и калоши — он мне калоши дал, другой тряпочки какие-то дал — я обмотал ноги в калошах — и по снегу, соскочат — опять одеваю, так и добрался.

Татьяна Владимировна: Убежал от немцев, стал переправляться к нам весной — а вода в реке разлилась, лед поднялся, пройти нельзя — он, бедный, прямо по льдинам переходил. С одной стороны прошел льдины, а тут лед обрушился — не перепрыгнешь, и до берега еще далеко. И туда далеко, и туда далеко — он посреди.

Увидели женщины, прибежали, доску взяли, с этой стороны зашли, ему положили, говорят: ой, родимый, тут немцы у нас, куда же ты идешь? Тут тебя поймают, пойдем к нам — ну и взяли его. А он намок весь, переодели его — а идти-то некуда. Так и попал к нам.

Михаил Григорьевич: А сидел я — здорово меня упрятали, во дворе у них, где скот был раньше, была яма картофельная, заложенная сеном. Я в сене прокопал дырку — и в эту яму, меня сеном закрыли, так что не догадаешься, что там человек.

А потом, когда сообщили, что жгут деревни, — вылез, а то можно сгореть. Вылез — густая конопля была, в этой конопле канавка выкопана, как бы убежище, — там просидел.

Потом сообщили мне — наши идут.

Татьяна Владимировна: Говорим: наши, русские пришли, выходи — а они его в тюрьму. Плакали мы по нем — ни за что, невинный, от немцев прятался-прятался, а теперь наши забрали.

Когда попал в тюрьму, его наши-то избивали — даже говорить неохота. А потом погнали на Курск — в одной рубашке и без фуражки, а оттуда дальше. В октябре же этапом на Воркуту пошли. Целый месяц были в пути. Холодно, морозы начались, сколько пережил — рассказать невозможно! И разутый, и раздетый, и холодный — он все ноги поморозил, сейчас сказывается — два носка вяжу, а не греют.

Думали: ну что, его, наверное, расстреляли. Потом глядь: письмо прислал, клочок — я там-то, там-то — хоть жив.

Как же так? Свидетели были совсем близко. Он просил суд, чтобы свидетелей вызвали. Никого не вызвали. У нас в деревне за него все свидетели — он не врал, и все бы подтвердили. Когда его угнали, все — ой-ой-ой, ни за что, ни за что малый попал. И вот столько дали ему. Такую муку перенес.

Михаил Григорьевич: На следствии говорю: сверьтесь, всего три километра, потом дальше, дальше, ведь можно же было свериться! Увы — никаких, следствие было такое жесткое, как настоящего врага судили, как изменника. Это я после только узнал про приказ Сталина, что пленных считать всех изменниками — рядовых и офицеров. Не посчитались с тем, что нашего брата больше 5 миллионов в плен попало, особенно в 41-м году, когда отступали, и 5 миллионов оказались изменниками? Все-таки грубо.

Чем дальше шла на запад Красная армия, освобождая все новые города и села, тем выше поднималась волна репрессий в отношении населения, находившегося под оккупацией. Советским карательным органам предписывалось не ограничиваться только поиском изменников, шпионов и диверсантов среди бывших военнопленных, но и выявлять «сомнительных лиц» — новую категорию, подлежащую репрессиям.

«Сомнительные лица» — это бывшие военнопленные и окруженцы, а также гражданское население освобождаемых территорий. Само нахождение на оккупированной территории превращало их в «сомнительных лиц», и они подвергались судебным и внесудебным репрессиям. Для них были созданы новые спецлагеря — в Ростовской области, Краснодарском крае, Воронежской области и на Северном Кавказе.

Михаил Григорьевич: У меня сил хватило только год проработать — и я упал от истощения. Притащили в стационар. Там не умер, на ноги встал — и нас в 44-м году собрали таких негодных, кто инвалидность получил, и вывезли в Архангельскую область с Воркуты.

И тут, как в плену, одни мысли — думаю сам себе: год прошел, а я уже не человек, могу ли весь срок отбыть? Нет надежды. И решил бежать.

Опять допросы, допросы — бежал из-за того, что, может быть, удастся пересмотреть дело на основании достоверных источников, допросят свидетелей, которых не допросили в 43-м году, — в 44-м, может быть, вернутся к этому — ничего подобного. Старое остается. По новой за побегушку. Опять «десять и пять», 58-я статья, побег.

Ну а что мне было делать? Только побег, больше — ничего. Видишь: никакой перспективы на жизнь. Знаешь, что смерть — хоть в плену, хоть у себя в лагере. Но если мне 10 лет было суждено, а я за год уже стал инвалид никудышный — где же мне 10 лет просидеть? А вдохновляло меня на эти побеги — вспомнил, как отец пел песенку, и такие слова там хорошие, правда, забыл мотив, а слова помню прекрасно:

Вот это он напевал. Так тихонечко — плетет там лапти, а сам напевает — как-то вдохновляла меня всюду она, вот такие люди вдохновляли, как Стенька Разин. Думаю, почему мы не такие? Отец 11 месяцев не дожил до моего возвращения — когда я освободился.

Когда я сбежал-то, он был живой, но в то время не до песен было.

Ну и опять — год отсидел, год добавился — опять 10. А все равно не покидает мысль о побеге. Опять эту же 58-ю, 25 лет получил. И на Колыму. Там и отбывал — Колымские лагеря. В шахте золотишко добывали: оттуда выдавали на-гора грунт, пески, а тут прибор промывает песочек, сушит, отправляет. А наше дело — добывать, на-гора выдавать.

У фашистов страшно было, и тут тоже — поскольку считали нас изменниками или врагами, отношение было как к врагам. На допросах мне говорили: «Почему ты живой в плен попал?» — вот что мне говорили. «Почему ты живой в плен попал?» То есть я должен был застрелиться или как? Ну ведь это как же? Жить всем хочется. Я без этого сумел живым остаться. Спасли, я так считаю, побеги меня. Для того чтобы сбежать, нужны смелость, решительность — у меня, к счастью, это отработано было. Если бы не бежал, на кого-то надеялся, на Господа или что будет, — исход бы совсем другой был.

Я 25 лет не отбыл. После смерти Сталина была амнистия, но наша статья не попала, а попали карманники, воры, нас только тогда начали отделять от них, а то нас держали с ворами — блатные или цветные — разные, там беспредел. А простые мужички — в сторонке, голос не повышают.

В 1955 году освобождают. Внезапно. Стали пересматривать дела, и мне вместо статьи 58 п. 14 дали 82-ю, она гласила — пять лет. Не пришлось 25 лет сидеть-то.

Женился, когда уже вернулся. Когда уходил в армию, мне было 20 лет, а вернулся из лагеря — 35 исполнилось.

Познакомились с Татьяной Владимировной, когда я у них скрывался, — я ей обещал: «Жив буду, я тебя не забуду». И выполнил свое обещание. Она говорит, ждала. Я ей после уже писал, не с Воркуты, а с Колымы. Удостоверился в письмах, что ждет. Обещал — ну и поехал, к удивлению, конечно, соседей — нашелся такой пленный.

Видишь, какая она, судьба-то, связало несчастье. Как говорят: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Когда забрали в 43-м году, сын родился уже без меня — я ничего не знал, что у меня будет сын. Не знал. Я прислал ей письмо, когда уже меня осудили, написал, так и так, жив, ты дала слово ждать — жди, я обещаю вернуться. Когда вернулся, сыну уже почти 12 лет было, он в 4-й класс ходил.

А после, в 56-м, родился еще сын, потом в 59-м и девочка в 65-м. Я-то натерпелся там, думаю, дай-ка нарожаю больше, пусть растут. Четверо вот, по нынешним временам немало. Внука ни одного, а все внучки. Сейчас пока шесть. Хоть и с запозданием, меня жизнь немножечко оттянула, кое-что все-таки наверстал, довольствуюсь этим.

Татьяна Владимировна: Кто в оккупации был — второй сорт. Завербовалась в Тулу, на железную дорогу, работала как мерин, не жалея сил, — рельсы таскала, разгружала вагоны, день на железной дороге работаем, а чтобы подработать деньжонок — ночью иду выгружать, что придет, — вагоны: камни, цемент, песок, шлак на дорогу. И вот по два, по три часа выгружаем, а днем опять на работу, чтоб домой послать денег. Ведь все позабрали, одеться-то нужно и пропитаться.

Ждала, ой, тяжело ждать, но ждала. 12 лет ждала. Думала, не придет, не придет. И вот до 55-го года ждала — и он пришел. Прислал письмо — я к тебе приеду. Приехал, я на вербовке была, в Туле. На работу ко мне приходят, говорят: к тебе кто-то приехал. Когда забрали его от меня, у него такой чуб был хороший, а приехал — весь облез, и все равно — лысый — я его обняла, ой, как же я плакала, невозможно. Девки стояли, тоже плакали.

Первый сын без него родился — его уже взяли. Он и не знал. Пришел — давай внове жить. Нас все провожали: вы живите теперь, вам так досталось тяжело, получше живите. Вот, живем. Только короткая жизнь, ему бы надо подолжее пожить. Столько пережил — страсть! Если все рассказать — это страсть сколько пережил.

Михаил Григорьевич: Я все время смеюсь и говорю: я лишнее живу, я фактически не должен жить-то. И там и там — все равно смерть была. Не на фронте, так в плену, не в плену, так в лагере — но оказался жив, как в сказке. Конечно, стыдно перед родственниками: у меня ведь ни прадед, ни дед с обеих сторон, ни отец с матерью — никто не был осужден никогда, а мне довелось вот такую страшную кару, позор такой перенести.

В первое время, когда пришел из лагеря, смотрели как-то косо. Потом потихонечку работой доказал — на комбайне. В обществе жить — никаких претензий, хвалили на собраниях за работу. И так сгладил, Михаилом Григорьевичем даже называют.

Сны бывают мрачные, страшные, очнешься, скажешь: «Слава Богу, что это неправда». Эти вот допросы жестокие, страшные тюрьмы, где на следствии был, на пересылках, кошмары разные, где произвол, где убивают, режут, душат на глазах у тебя, — такие вещи часто снятся, глубоко въелись, потому что это на глазах все происходило.