Проверочно-фильтрационный лагерь НКВД для советских военнопленных. Нищие в победившем СССР.

в начала 1946 года пересекли границу. Сразу бросилась в глаза страшная нищета и разруха. На станциях поезд встречали женщины и дети, одетые в лохмотья, в надежде встретить кого-нибудь из своих. Расспрашивали нас, в тщетной надежде узнать что-либо. Несмотря на брань сопровождающих нас офицеров, подсаживали к себе в вагоны едущих куда-то попутчиков и подкармливали их.
          Слушали их рассказы о начинавшейся в колхозах мирной жизни - о заработанных за лето трудоднях, на которые ничего не причиталось: весь скудный послевоенный урожай отобран. С приусадебных участков, единственных источников существования, требовалось уплатить натуроплатой огромные налоги, да еще и добровольно-принудительна подписка на заем ...
           Большая часть бывших военнопленных в вагоне были в прошлом крестьяне, на них эти рассказы действовали угнетающе. Была очевидна огромная разница в уровне жизни и быта в победившей России по сравнению с побежденной и частично разграбленной Германией…

Найдено у bonmotistka в https://bonmotistka.livejournal.com/174070.html
А теперь о живых. О тех, кто победил и вернулся, кто поддерживал красноармейцев в тылу, кто сегодня с нами...
В ЖЖ есть ветераны. Им за восемьдесят, а то и за девяносто. Они ведут свои дневники.

lomonosov, Ломоносов Дмитрий Борисович, 1924 г.р.
В профиле Дмитрия Борисовича краткая информация о себе: "Инвалид II Мировой войны, бывший кавалерист, бывший узник гитлеровских лагерей для военнопленных, сын репрессированных родителей, погибших в сталинском Гулаге."
Автор активно ведет журнал, публикуя в нем главы своих воспоминаний о войне. Делится уникальной информацией, отвечая на вопросы в комментариях. Чаще всего используются тэги Отечественная война и Плен.

  * * * * *


"Обычное" фильтрационное дело на бывших узников немецких концлагерей

Оригинал взят у lomonosov в Фильтрационный лагерь

Режим в лагере был довольно свободным. Трижды в день – столовая, питание не обильное, но вполне достаточное (по крайней мере – для моей комплекции). В конце дня – час политинформации, которую проводил подполковник, замполит начальника лагеря. По очереди (один-два раза в неделю) – наряды – на кухню, дневальство в бараках, уборка территории.
        Я, как и все мои товарищи по лагерю, понимал, что пребывание здесь («фильтрация») должно завершиться каким-то результатом. Каким он может быть?
           В лучшем случае, как мне казалось, будет направление в войска для продолжения воинской службы. Учитывая необратимые последствия ранения и отморожения, возможна и демобилизация. Но тогда возникает неразрешимая проблема: куда отправиться в этом случае? У меня, в отличие от большинства моих соратников, на родине нет ни дома, ни родственников, которые могли бы меня приютить хотя бы временно. Мама – все еще в лагере где-то в Новосибирской области, ей тоже некуда деться после ожидаемого освобождения.
        Мне ни разу не приходила в голову возможность оказаться обвиненным в «измене родине»: я не совершал поступков, которые можно было бы назвать предательством. Довольно частые случаи, когда в очередной раз вызванные на допрос, оттуда уже не возвращались, меня не очень настораживали: были, как я думал, для этого какие-то основания. Обстоятельства моего пленения раненым не давали повода для обвинения в добровольной сдаче в плен, и большую часть пребывания в плену я провел в «инвалидных» бараках.
         В то же время, мне были известны многочисленные примеры того, как людям приписывались поступки и поведение, которых они не совершали. Например, ранее упоминавшийся мною, инженер Петров, руководивший самодеятельным хором в торуньском госпитале. Не призванный в армию, как работник оборонного завода, он, оказавшись на оккупированной территории, был арестован и принужден работать в литейном цехе какого-то восстановленного немцами предприятия. Ему было предъявлено обвинение в добровольном сотрудничестве с врагом, и след его потерялся в ГУЛАГе.
         Так что я накануне встреч с органами дознания, находился в состоянии тревожного ожидания.
         И вот, наконец, настал день, когда меня вызвали в спецчасть. Молодой вежливый капитан долго расспрашивал меня об обстоятельствах моего пленения, подробно записывая мои слова в протокол. Детально записал также в каких лагерях я побывал в плену, с кем встречался и кто может подтвердить мои слова.
        Тогда в моей памяти сохранялись имена или клички соседей по баракам и сотрудников по рабочим командам, и я спокойно ссылался на них, будучи уверенным в том, что их показания, если удастся их получить, мне не навредят.
           После этого меня вызывали еще несколько раз, как к этому уже знакомому капитану, так и к другим офицерам СМЕРША. Перечитывая при мне ранее записанные показания, задавали уточняющие вопросы. Называли фамилии и имена, спрашивали, знаю ли их и что могу о них сказать. Пару раз встречались знакомые имена, и я сообщал, что мне о них известно. Скрывать было нечего, все те с кем я общался, не могли быть замараны связями с немцами или с власовцами. Вероятно, кого-то из допрашиваемых так же спрашивали обо мне, и их отзывы были приняты во внимание при оформлении моего «досье».
         Почти все следователи вежливыми, внимательными и корректными, за исключением старшего лейтенанта, вызвавшего меня в последний раз. Он начал с того, что заявил:
           - Ну что, трус и предатель, будешь продолжать врать, или начнешь, наконец, рассказывать о том, как сотрудничал с немцами и власовцами? Ни одному слову из того, что ты здесь наговорил, я не верю!
         Трудной была эта беседа, если можно ее так назвать. Мне казалось, что уже не выйду на свободу. Зато, если лица его коллег, до него меня допрашивавших, в памяти не сохрнились, то его физиономия, вооруженная очками с толстыми стеклами, обрамленная «профессорской» бородкой и толстыми красными, как будто поддутыми щеками, видится до сих пор вполне рельефно. Вот только фамилии его не помню.
***
Иногда формировались группы отправляемых на Восток, как говорилось «для продолжения службы». Но со временем стали ходить тревожные слухи. Откуда проникали эти сведения неизвестно, но говорили, что вместо продолжения службы некоторые вновь попадали в руки уполномоченных СМЕРШ и затем пополняли собой многомиллионное население ГУЛАГ’а. Говорили, что кто-то получил письмо от родственников, разыскивавших уехавшего на Восток и пропавшего бесследно.
         Среди солдат и офицеров действующей армии, с которыми часто приходилось встречаться, многие, особенно те, кто не успел еще повоевать (больше полгода прошло после окончания боев), встречались враждебно настроенные по отношению к нам, бывшим военнопленным. Часто вспоминался мне жест офицера, встретившего нас при пересечении демаркационной линии. О том, что сотни тысяч солдат и офицеров, ранее считавшиеся пропавшими без вести, возвращались из плена, молчали газеты, как будто этой проблемы не существовало.
            Меня крайне настораживали эти слухи. После пережитого мне совсем не улыбалось вновь попасть за решетку, да еще к своим. То, что я, к тому же, являлся сыном «врагов народа», (и мать и отец погибли в сталинских лагерях) добавляло мне беспокойства. Я вновь пожалел, вспомнив об этом, что отказался остаться дослуживать в армии при госпитале.
         Однажды объявили: желающие отправиться служить в строительные войска на Кавказ, могут записаться для оформления. Не долго раздумывая, я записался и стал ждать команды на отправку. В декабре 1945 года объявили посадку в эшелон теплушек, следовавший на Кавказ.
            Я прошелся последний раз по улице, прилегающей к станционным путям, мимо форта XVII, ворота которого были наглухо закрыты, и, как только последовала команда, занял место на нарах товарного вагона.


Drang nach Osten


Поезд тронулся, медленно миновали Торунь и поехали по Польше, часто останавливаясь на станциях. Навстречу шли поезда с войсками, состоявшими из только что мобилизованных на службу солдат под командой молодых лейтенантов, одетых так же, как и солдаты, в ботинки с обмотками.
           Шли на Запад и эшелоны с немцами, переселяемыми из Польши и Восточной Пруссии. На них, бывших врагов, было жалко смотреть. На станциях они высыпали из вагонов, исхудавшие, голодные, радовавшиеся каждому куску хлеба, который протягивали им бывшие военнопленные и «остарбайтеры», работавшие на них в качестве батраков еще совсем недавно. Поневоле вспоминалось: часто ли встречался мне во время плена немец, предложивший кусок хлеба? Такого встречалось отнюдь не часто.
        Эшелон очень долго шел через Польшу. Была длительная остановка в правобережной части Варшавы Праге. Здесь в развалинах пристанционных построек был убит один из наших, выскочивший ночью из вагона набрать воды в котелок из-под крана.
           Чем дальше на Восток, тем больше ощущалось неприязненное отношение к нам поляков. Вспоминая общение с ними в Холме, Торуне в Габловицах (Gabelndorf), при котором не только не было враждебности, а скорее были вполне дружественные отношения. я не мог понять причины этого. Только через много лет я смог предположить этому объяснение.
           В одном из вагонов была полевая кухня, так что во время пути нам ежедневно на остановках выдавали горячий обед, помимо сухого пайка и хлеба. Так что мы не только не испытывали голода, но и делились с тоже едущими на Восток, возвращающимися из Германии ранее угнанными туда женщинами.
          Уже в начала 1946 года пересекли границу. Сразу бросилась в глаза страшная нищета и разруха. На станциях поезд встречали женщины и дети, одетые в лохмотья, в надежде встретить кого-нибудь из своих. Расспрашивали нас, в тщетной надежде узнать что-либо. Несмотря на брань сопровождающих нас офицеров, подсаживали к себе в вагоны едущих куда-то попутчиков и подкармливали их.
          Слушали их рассказы о начинавшейся в колхозах мирной жизни - о заработанных за лето трудоднях, на которые ничего не причиталось: весь скудный послевоенный урожай отобран. С приусадебных участков, единственных источников существования, требовалось уплатить натуроплатой огромные налоги, да еще и добровольно-принудительна подписка на заем ...
           Большая часть бывших военнопленных в вагоне были в прошлом крестьяне, на них эти рассказы действовали угнетающе. Была очевидна огромная разница в уровне жизни и быта в победившей России по сравнению с побежденной и частично разграбленной Германией, освобожденной и тоже разграбленной Польшей.
           Ехали через Украину, Ростовскую область, всюду разрушенные станции, временно восстановленные мосты.       Проехали и Ростов, но стоянка была всего несколько минут. Успел увидеть только разрушенный вокзал, разбомбленные пристанционные хорошо знакомые постройки, взорванный знаменитый подъемный мост (рядом был возведен временный на деревянных опорах). Долгий многодневный путь по транскавказской магистрали, мимо Махачкалы, далее по побережью Каспия вдоль возвышающихся с правой стороны пути высоких гор. Миновали знакомую станцию Баладжары и прибыли, наконец, в Баку уже в начале февраля или конце января. Здесь уже пахло весной.