Год столетия революции и 80-летия начала Большого террора призывает задуматься о том, что случилось с людьми в нашей стране за годы советской власти.

• С чего начиналась советская репрессивная система?


• Как история страны отразилась на истории семьи?


• Какие особенности тюремного быта можно узнать из мемуаров бывших заключенных?


• Когда начали появляться первые памятники жертвам политических репрессий?

Несколько проектов, появившихся в результате медиахакатона 7–8 октября, запущены 29–30 октября – в дни памяти жертв политических репрессий, другие ожидаются к 7 ноября, годовщине большевистского переворота, остальные – до конца 2017 года." https://www.memo.ru/ru-ru/projects/memomedia/

«Ъ» и общество «Мемориал» — к 80-летию Большого террора

Наша семья всегда помнила, как на нас в 30-х годах прошлого века обрушились репрессии. Двоюродный прадед и его жена были арестованы и долгое время жили в ссылке, еще один прадед в тюрьме заразился туберкулезом и умер. Об этом мы знали. Но о том, что наша родственница работала прокурором в «тройке», а затем ее арестовали и расстреляли, родные молчали вплоть до перестройки. Даже ее фамилия не сохранилась.

Прадед по папиной линии, Федор Поляков, пострадал из-за желания улучшить производство советской обуви. Он жил в Горьком (сейчас это Нижний Новгород), работал профоргом на обувной фабрике. Обувь тогда делали страшненькую и довольно неудобную. За хорошей обувью все шли к частным мастерам, в основном ассирийцам. И дед пригласил одного из них на фабрику, чтобы разнообразить «совковый» ассортимент. Вскоре этого ассирийца арестовали, обвинив в шпионаже в пользу Турции. А заодно арестовали и «приютившего» его деда Федора как врага народа. Ему повезло — через 11 месяцев его оправдали и выпустили из тюрьмы. Но в застенках он заболел туберкулезом и умер спустя три месяца после освобождения. Его жена осталась одна с пятью детьми, в том числе моим дедом.

А родные со стороны мамы пострадали из-за шутки. У моей прабабушки Раи был брат Саша — Александр Хавкин, или, как его все в семье звали, дядя Шура. Он родился в 1902 году, выучился в Горном институте в Москве, а затем его перераспределили работать в Самару. Там он встретил Варвару и женился на ней, у них родился сын Юрий.

Все началось с анекдота, который дядя Шура рассказал в компании знакомых.

Шел 1937 год. Тогда для вынесения приговора необходимо было хоть и формальное, но признание вины. По словам его сестры Раи, дядю Шуру пытали несколько дней: заставляли стоять, не давали спать и при этом светили в глаза лампой. Он не выдержал пытку и все подписал. Его сослали на десять лет в лагерь куда-то в Сибирь.
За тетей Варей энкаведешники пришли через два года — в 39-м. Ей заранее шепнули, что жене «врага народа» стоит уехать. Она схватила Юру и поехала в Москву, где жила ее свекровь — моя прапрабабушка Катя, а также Рая с мужем и дочкой — моей бабушкой Ларой. Тетя Варя оставила им сына и вернулась в Самару. Это невероятно звучит в таких обстоятельствах, но она боялась, что ее уволят из-за прогула! Ее арестовали как члена семьи изменника родины.

Отец посмотрел на бумажку и выбросил ее в мусорное ведро. Я хотела ее достать, потому что для меня эта бумажка была важной. Она подтверждала невиновность моего отца. И она говорила мне, что я напрасно стыдилась его тюремного срока. Но у отца было такое лицо, что я не сдвинулась с места.
Примерно тогда он и обмолвился, что его дед был врагом народа...

Она кое-что помнила из скудных рассказов бабушки, но очень мало. Я не знала ничего. Я стала искать в архивах «Мемориала», она — расспрашивать живых родственников. Так передо мной стала раскручиваться эта скрытая за мрачными десятилетиями семейная история.
Моя прабабка Анна Рутте была дочерью латышских крестьян, училась в Риге, прекрасно говорила по-русски и за несколько лет до революции уехала в Россию вслед за старшим братом. Брат работал на Китайско-Восточной железной дороге. Там Анна и познакомилась с будущим мужем. Иван Крастыньш тоже был родом из Латвии, но переехав в Россию, изменил фамилию, став Крастиным. Они поженились, а через три года Ивана перебросили на другой участок — станцию Баталпашинская (нынешний Черкесск) Северо-Кавказской железной дороги. Говорят, железнодорожники в те годы жили, как военные: дольше трех-четырех лет на одном месте не засиживались. Ивану и Анне выделили вагон, они погрузили свои пожитки и отправились на Кавказ. Из Баталпашинской их перевели в Моздок. Там к ним в дом и пришла беда. В ноябре 1937-го Ивана вызвали в НКВД.

К тому времени в семье Крастиных росли двое детей: 14-летний Карл и младшая, Клара. 18 декабря 1937 года Кларе исполнилось десять лет. Анна пекла торт к праздничному столу, когда в дверь позвонили. Было 10 часов утра. Ивану не дали времени на сборы — через 15 минут он исчез из своего дома навсегда.
Анна написала много писем в разные инстанции. Ей отвечали примерно одно и то же: «Никаких сведений женам врагов народа не даем». Спустя несколько месяцев соседка Анны рассказала ей, что на железнодорожной станции в Прохладном видела большую группу заключенных, и один «старик» показался ей знакомым. «Иван?» — окликнула она издалека. «Старик» обернулся. Худой, седой, с длинной белой бородой — молча смотрел на нее, пока его не толкнули в вагон. Был ли это Иван, неизвестно.

Анне нельзя было оставаться в Моздоке. Писать старшему брату она не решилась. Он, кажется, работал на руководящем посту на Омской железной дороге, и Анна боялась навредить ему своими письмами. Анна, Карл и Клара перебрались в один из совхозов Чечено-Ингушской АССР — «Луч» располагался недалеко от Моздока, но семью врага народа Крастина в совхозе не знали, а значит, для них там была работа в поле и еда. Спустя четыре года после ареста Ивана Анна умерла. Ей было всего 44. Началась война. Карл ушел в армию. Клара осталась одна. Она работала в поле наравне со взрослыми, хотя была подростком.

После войны она вышла замуж, сменила фамилию, родила двоих детей. Она давно перестала быть дочерью врага народа, потому что научилась молчать, и о ней теперь никто ничего не знал. Но сразу после смерти Сталина она стала искать отца. И только в 1989-м прокуратура Северо-Осетинской СССР прислала ей справку, в которой говорилось, что ее отец, Крастин Иван Петрович, был осужден постановлением «тройки» НКВД СОАССР 19 февраля 1938 года. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 16.01.1989 года постановление это было отменено, а Иван Петрович реабилитирован. Эту справку бабушка хранила до самой смерти. Чем она для нее была? Отобранным вместе с тем декабрьским днем рожденья 37-го детством? Гордостью за то, что не поверила в предательство отца? Или стыдом за то, что сначала поверила? Болью за то, что никогда не узнает, как его расстреляли и где его могила? А может быть, эта справка стала возвращением ее отца домой — спустя полвека?

Бабушка умерла 15 лет назад. Она слишком долго плакала внутри себя, и ее сердце не выдержало. Мы ни разу с ней не говорили обо всех этих трагедиях: расстреле моего прадеда, гибели деда, тюремном сроке отца. Она слишком сильно меня любила и берегла. А мне тогда не хватило совсем немного лет для того, чтобы сказать ей, как все это для меня важно, потому что ее история — это часть меня.

Я смотрю на ветхую желтую бумажку, которая подвела черту под жизнью Ивана Петровича и его семьи, и думаю о том, как много я нашла и как много — потеряла.

Мы напрасно об этом молчим, молчим каждой семьей и всей страной. Наши прадеды засыпаны землей в общих ямах, и следов их жизни остается все меньше, и нашим детям будет еще труднее, чем нам, искать свои корни. https://www.kommersant.ru/doc/3453707

«От меня отказались все друзья и родные»

Галина Дудина, обозреватель отдела внешней политики “Ъ”

Аделаида Михайловна Егорова (бабушка) и Василий Дудин (дедушка)

«Это письмо ты, пожалуйста, прочитав, уничтожь»

Как позже заявил Никита Хрущев, указание «арестовать группу крупных специалистов советской медицины», а также указания, как вести следствие и как допрашивать арестованных давал лично Иосиф Сталин. «Сталин сам вызывал следователя, инструктировал его, указывал методы следствия, а методы были единственные — бить, бить и бить»,— говорил Хрущев в своей знаменитой речи на ХХ съезде. Впрочем, в семье шепотом потом пересказывали, что были и другие методы: арестованных морили голодом, а в камеру на пол наливали по щиколотку ледяную воду, и держали там без одежды. Сесть можно было только на пол, в воду.

Довести дело до конца не успели: Сталин умер 5 марта 1953 года. В очередном письме деда с Балтики, написанном 7 марта 1953 года, нахожу две страницы соболезнований и спрашиваю себя: это искренне или оттого, что письма вскрывались?

Пропуск Михаила Николаевича Егорова в Четвертое медуправление Министерства здравоохранения СССР. Фото: Геннадий Гуляев, Коммерсантъ

«Событие до такой степени потрясающее, что даже здесь, среди людей военных, которые, казалось бы, никогда не должны ни в какой степени терять живость движения и мышления, чувствуется страшно угнетающее действие этого несчастья. Как-то видно, что каждый именно в эти дни по-настоящему понял, как близок ему был этот человек и как велико горе от случившегося. Все лодки военно-морские флаги держат приспущенными. Приспущенный флаг означает "имею на борту покойника" или "за борт упал человек и еще не спасен". И действительно, каждый корабль, как каждый человек, имеет сегодня покойника»,— пишет дед. В то же время бабушка говорит, что в Ленинграде не плакали: до Москвы далеко, и только ясно было, что что-то изменится.

Постановлением Президиума ЦК КПСС от 3 апреля 1953 года 37 врачей и членов их семей были полностью реабилитированы. Я снова ищу подходящее письмо с Балтики: его дед отвез на почту лично, а значит, вероятность вскрытия по пути была ниже и можно было быть более откровенным... https://www.kommersant.ru/doc/3453926