Кони уплотнили, денежной помощи он не получал. Как человек многоопытный, в том числе и по части работы с чиновниками любого сорта и вида, всё это он предвидел. Ещё на первой встрече с Луначарским, он обмолвился:
«Мне лично решительно ничего не нужно. Я разве только хотел спросить вас, как отнесется правительство, если я по выздоровлении кое-где буду выступать, в особенности с моими воспоминаниями. У меня ведь чрезвычайно много воспоминаний. Я записываю их отчасти, но очень многое не вмещается на бумагу. Кто знает, сколько времени я проживу! Людей, у которых столько на памяти, как у меня, — очень немного!»
Заботилась о нем Елена Васильевна Пономарева - дочь его старого друга. Прирожденная общественная деятельница, она задолго до революции основала в Харькове, преимущественно на собственные средства. Народный дом наподобие Народного дома графини Паниной в Петербурге. Вопросы общественного и личного воспитания, вопросы о бирже труда, народных домах, домах для рабочих она изучала в разных странах - в Германии, Бельгии, Голландии, Англии. Этим вопросам, а также проектировавшемуся Музею мира (здесь слово "мир" в значении отсутствия войны, вражды), о котором мечтала не одна она, борьбе с алкоголизмом, охране природы, значению изучения естествознания в школах Е. В. Пономарева посвятила ряд статей, опубликованных ею в журналах и газетах. Потеряв во время революции все свое состояние (весьма значительное), Елена Васильевна бросила апартаменты в доме на Фонтанке (№ 56), где в предреволюционные годы в ее салоне собирались на литературные чтения до пятидесяти человек и где некоторое время перед переездом на Надеждинскую проживал Кони, переехала в его большую квартиру и поддерживала его своей неусыпной заботой.
Она за самую мизерную плату давала частные уроки музыки, чтобы приобрести для Анатолия Федоровича яблоко или стакан молока, и преподавала музыку в школе (размещавшейся там, где на первых порах находился Институт живого слова, то есть на улице Восстания, 8), дорожа возможностью принести домой хоть немного съестного из своего скромного пайка. Ведь Анатолий Федорович, как мы знаем, тоже потерял все свое состояние, и немалое, персональная же пенсия от Советского правительства была назначена ему благодаря стараниям Академии наук лишь за полтора года до смерти. А до этого, чтобы обеспечить свое существование, ему приходилось продавать кое-что из вещей и ценных книг, а также опираться на помощь и поддержку близких людей.
Из воспоминаний К.И.Чуковского, Т.Л.Щепкиной-Куперник можно понять, что Кони, который и до революции, при всех своих регалиях, жил скромно, с приходом к власти большевиков оказался в настоящей – ужасающей, отвратительной – нищете. Новое правительство не платило ему даже самой маленькой пенсии, а гонорары, которые он получал за лекции, были ничтожны – и очень характерны для того времени. Например, по словам Чуковского, так называемые клубы «вознаграждали его – да и то не всегда! – ржавой селедкой или микроскопическим ломтиком заплесневелого хлеба». В Институте живого слова плата «за восемь лекций в месяц» составляла всего 2 рубля 40 копеек. Но бывало и того хуже: «Недавно я был у А.Ф.Кони, – писал Чуковский в Лондон писательнице и журналистке А.В.Тырковой-Вильямс 27 апреля 1922г. – Этот 78-летний старик добывает пропитание лекциями в грязных (и часто пустующих) клубах. Жалованья ему не платят. Он принужден продавать свои книги».
И выглядел Кони в то время так, что, по свидетельству Чуковского, иные «сердобольные женщины – это бывало не раз! – покушались подавать ему милостыню». Едва ли прежние знакомцы Кони, бежавшие от революции за границу, узнали бы в этом обтрепанном, колченогом, еле ковыляющем на своих костыльках по Петрограду старике прежнего гордого, независимого Кони, прозванного «красным прокурором» после известного процесса над ВеройЗасулич в 1878г. Тем не менее, как вспоминала Щепкина-Куперник, когда «его спрашивали, зачем он читает за такое скудное вознаграждение, тратя последние силы и здоровье, – он отвечал:
– Люблю я молодежь – я бы и даром ей читал».
Таким образом, не нужда, не мысль о «хлебе насущном» заставили Кони «написать «самому» Луначарскому» и затем взойти на кафедру: его влекла сама кафедра, «профессура», как он называл свою лекторскую деятельность. В письмах к издателю И.Д.Сытину и к профессору, доктору права Н.Н.Полянскому Кони прямо говорил о той радости, которую ему доставляет общение с молодежной аудиторией. «Трудно предугадывать будущее, – писал он Н.Н.Полянскому 16 сентября 1919г., – но профессура так меня захватила, что я даже не хотел бы вернуться в судебную деятельность. Меня эти занятия очень увлекают, а отношение ко мне молодежи очень трогает».
Ту же мысль Кони выразил и в своем очерке для «Вестника литературы»: «Несмотря на многие условия переживаемого времени, сводящие у многих всю мысль к «хлебу насущному» в буквальном смысле слова, я встретил в учащейся молодежи обоего пола несомненную жажду знания и интерес к нему, причем не раз пришлось испытывать отрадное чувство духовной связи лектора со слушателями».
Однако в воспоминаниях Вас.И.Немировича-Данченко читаем другое. По словам мемуариста, Кони говорил: «Никогда не думал, что мне будет так тяжело говорить для новой аудитории… Сидят, случается, против меня, силятся сообразить и не могут… Самые элементарные положения надо пережевывать. Разумеется, есть исключения. Но между хорошо подготовленными и остальными провал. И не придумаешь, как его заполнить». И еще – объясняя, почему он не дает себе отдыха, изматывает себя лекциями: «Разве вы не видите, как мысль и сознание отступают перед напором невежества и безграмотности? В общественность и на государственную работу выступают массы из такой темени, в которой им нельзя было ничему научиться. Я говорю не о политической борьбе, в ней мы сейчас бессильны, а о защите того, что было завоевано нашей культурой… Чего стоит теперь один язык, которым говорят и пишут. И потом, какая самоуверенность безграмотности. Сегодня матрос мне подчеркнуто громко: «Что ж ваш Толстой? Попробовал бы он у нас на «Авроре»… Все это не настоящее и народу совсем не нужное». – А вы его читали? – спрашиваю. – «Стану я. Барская рухлядь… Нам она ни к чему»».
И в письме от 19 июля 1920г. к театральному деятелю А.И.Южину-Сумбатову Кони сообщал: «…У меня наступила передышка в моих тягостных занятиях по бесчисленным лекциям и публичным чтениям, чрезвычайно меня утомлявшим, и я стал немного принадлежать себе…»
Все это, конечно, говорит о том, что «профессура» давалась Кони нелегко – не только физически, но и морально. Она была для него, по сути, истинным подвигом самоотречения, цель которого была в том, чтобы элементарно просветить представителей «победившего класса», научить их уважать достижения национальной культуры и тем самым, в конце концов, уберечь ее, культуру, от почти неминуемого разрушения. Вероятно, именно этим в первую очередь объясняется упорное нежелание Кони покинуть Россию, притом что, с одной стороны, эмигранты усердно и настойчиво звали его к себе, а с другой – само советское правительство не менее настойчиво пыталось вытолкать его за границу, маскируя свои намерения мнимой заботой о его здоровье.
Если посмотреть на это с позиции сегодняшнего времени, то это было закамуфлированное заискивание перед новой властью.
Он начал активно читать лекции и вести большую просветительскую деятельность. В 1918 г. его избрали профессором кафедры уголовного судопроизводства Петроградского университета. В период с 1917 по 1920 годы он прочитал около тысячи лекций. Надо сказать, что Кони всегда тяготел к преподавательской деятельности, например, ещё в 1876-1883 годах он с большим успехом читал лекции по уголовному судопроизводству в знаменитом Училище правоведения.
Одно из учебных заведений, в котором преподавал Кони, было решено закрыть, так как на его содержание у государства не хватало средств. По настойчивой просьбе преподавателей учебное заведение было, однако, сохранено на принципе хозрасчета, а преподаватели, в их числе и Кони, выразили согласие читать лекции, если понадобится, бесплатно. После того как Анатолий Федорович прочел цикл лекций, руководитель заведения сообщил ему, что ввиду большого притока слушателей материальное состояние курсов значительно улучшилось и посему профессору будет выплачен гонорар из расчета... 50 копеек за академический час.
А вот удостоверение, полученное Кони в 1924 году:
"Дано сие гр. Кони, Анатолию Федоровичу, в том, что он состоит преподавателем в Институте живого слова и получает заработной платы два рубля в месяц".
И это ведь не за одну часовую лекцию, а за все, прочитанные в течение месяца, то есть по меньшей мере за десять, а то и более.
Получив упомянутое "Удостоверение", Кони пошутил:
- Надо бы еще после слов "Анатолию Федоровичу Кони" вписать: "Почетному академику, почетному члену Академии наук, почетному члену Военно-медицинской академии, профессору, доктору уголовного права".
Сегодня все это может вызвать даже сомнение в правдоподобности рассказанного, но таково уж было то суровое время.
Кони, больной, восьмидесятилетний, являл собою воплощение напряженной работы, широчайшей просветительской деятельности.
"Многим, вероятно, за последние годы памятна характерная фигура Кони, - свидетельствует один из современников, - тяжело передвигающегося, опираясь на две палки, с усилием взбирающегося на иногда высокие лестницы, медленно пробираясь в зал одного из тех бесчисленных учреждений, где он за последние годы почти ежедневно читал доклад или лекцию, медленно, но верно подтачивая свои и без того гаснущие силы".
В 1920 году, по настойчивому ходатайству студентов университета - слушателей Кони, Анатолию Федоровичу была предоставлена для поездок на лекции лошадь с бричкой из бывшего Конюшенного ведомства. Но это продолжалось недолго, год или чуть больше. А потом ведомство вместе с лошадьми перевели в Москву, и Анатолий Федорович вновь вынужден был полагаться лишь на извозчиков да на общественный транспорт. Как обычно, он не терял чувства юмора:
- Подумайте, лошади в Москве, а Кони в Петрограде...
Однако от преподавания в университете вынужден был отказаться. "Мой неврит не покидает меня, - писал он одному из друзей, - и каждая поездка в университет на Васильевский остров - своего рода хождение по мукам".
Чтение лекций, выступления с воспоминаниями перед молодежью стали для Кони не только любимой работой - они сглаживали недуги, заставляли забывать о голоде и холоде. Они были его жизнью, его насущной необходимостью. Рассказывают, что однажды Анатолию Федоровичу пришлось читать лекцию по искусству перед аудиторией, состоявшей всего из... двух человек, двух матросов с суровыми, обветренными лицами. Но это ничуть не смутило Кони, он приложил все усилия, чтобы передать им красоту "Сикстинской мадонны" и заставить их понять, как оскудела бы жизнь, отними у них радость, приносимую искусством. Оба матроса слушали профессора с напряженным вниманием, а когда он кончил лекцию, один из них подошел к Анатолию Федоровичу, пожал ему руку и растроганно сказал: "Спасибо, отец! Спасибо!"
К нему постоянно, неудержимо тянуло многих и совсем незнакомых людей. Они шли не только на лекции Анатолия Федоровича, на его публичные выступления, а и к нему на квартиру, шли без приглашения, за мудрым советом, за нравственной поддержкой. Хотя на двери квартиры 15, где жил Кони, висела передвижная дощечка "дома" и "нет дома", вспоминала Елизавета Александровна Садова, очень близкий Анатолию Федоровичу в последние годы его жизни человек, она никогда не видела, чтобы дощечка "дома" заменялась другой, да и разве это могло бы быть, когда Анатолий Федорович твердо раз навсегда приказал принимать всех, желавших его видеть.
Когда домашние, оберегавшие его дни, уговаривали дать разрешение отказывать посетителям, Анатолий Федорович приходил в ярость и буквально кричал: "Нет и нет! Как вы не понимаете! Какая-нибудь старушка с 23-й линии Васильевского острова захочет видеть меня по делу, а у меня закрыта дверь! Нет! Никогда!" Эта мифическая старушка с 23-й линии Васильевского острова вечно стояла перед его духовным взором и открывала дверь всем, жаждавшим войти в нее".
"В четверг у меня был еще ряд посетителей, - писал Кони Е. А. Садовой 12 февраля 1926 года (двумя днями ранее Анатолию Федоровичу исполнилось 82 года). - Я утомился чрезвычайно. Мы подсчитали с Леной (Е. В. Пономаревой, о ней дальше. - В. С.) их число 10-го. Оказывается - 62 посещения и 41 письмо + 8 телеграмм. „По грехам - кажись бы, и довольно"".
Но то все же были не обычные дни, а, так сказать, именинные. Однако и в будни число посещений доходило до 18-20 ежедневно.
В феврале 1923-го и в мае 1924 года Кони совершил "паломничество" (по его выражению) в Москву, где тоже непрерывно выступал с лекциями и воспоминаниями, встречался со старыми друзьями. А лето того же 1924 года "почти три недели провел на Волховстрое - удивительном месте по соединению ума, изобретательности, энергии и созидательству, столь редкому в наше время всеобщего разрушения, - сообщал Анатолий Федорович Сумбатову-Южину. - С большим душевным удовлетворением читал там лекции для "сознательных" рабочих... На Волховстрое я написал свои студенческие и более ранние воспоминания о Малом театре... Собирался ехать по Волге и читать лекции, но неурожай на Волге испортил эти планы. Теперь меня зовут в Харьков и Киев, но едва ли смогу: начинаются лекции..."
Как-то - было это в конце марта 1923 года - А Ф. Кони и Е. А. Садова с трудом двигались по набережной Фонтанки, держась за решетку, чтобы не упасть. Было очень скользко, шел мокрый снег. Анатолий Федорович совсем выдохся. Он остановился передохнуть, тяжело опираясь на свои палки, потом лукаво улыбнулся и вдруг заявил, что уж теперь-то он точно знает, какую цену дают ему большевики:
- Я стою двух коммунистов! Двух! Представляете?
Елизавета Александровна недоумевающе посмотрела на Кони: что это с ним?
- Сомневаетесь? Так вот слушайте. На днях приходят ко мне две знакомые дамы, пожелавшие уехать за границу. Но для этого, оказывается, необходимы подписи двух коммунистов, а их-то они достать и не смогли. Тогда в Смольном им предложили назвать лично им знакомых крупных общественных деятелей. Дамы назвали меня. И что бы вы думали? В ответ им сказали: "Этого совершенно достаточно. Пусть он выдаст вам удостоверение за своей подписью". Ну, что скажете?.. .
Объективности ради следует, однако, заметить, что все же не везде и не у всех было такое отношение к Анатолию Федоровичу. Находились и такие, кто упрекал его за... прошлое. За то, что он не сделался революционером, а оставался на позициях либерализма. За то, что не видел: суд в эксплуататорском обществе-это орудие защиты интересов господствующих классов и средство порабощения и угнетения трудящихся. За то, что по этим причинам не мог в своих произведениях вскрыть классовую сущность в деятельности буржуазного суда, прокуратуры и т. д. и т.п.
Об одном из подобных упреков А. Ф. Кони писал А. И. Садову 24 октября 1923 года:
"Елизавета Александровна рассказала мне о впечатлении, произведенном на Вас статьею профессора (кто нынче не профессор - кроме настоящих.) Преображенского, упрекающего меня в сущности за то, что, стараясь по мере сил и с тяжелыми испытаниями лично для себя проводить в народное правосознание начала нравственности и справедливости, я не занял почетную роль террориста... Увы! Когда он прочтет приготовляемый мною 5-й т[ом] "На жизненном пути", то он получит еще больше поводов для обвинения меня в уклонении от прославления политических убийств и подстрекательства к ним".
Видимо, на той же точке зрения стояло и издательство "Прибой", выпуская 5-й том в свет (посмертно), а потому в заметку "От издательства" включило чакой прямолинейно-наивный "социологический" пассаж:
"А. Ф. Кони был полон того благодушного и бессильного бюрократического либерализма, который российское самодержавие держало в черном теле и трагедия которого заключалась в том, что, попав между молотом и наковальней, став где-то посредине между революцией и реакцией, он не был движущей силой исторического процесса и под воздействием активно борющихся классовых сил пассивно то "радовался", то "скорбел", в зависимости от того, как и в какую сторону поворачивалось колесо истории".
Подобные мысли, хотя и в несколько смягченной форме, можно было встретить в отдельных работах и позднее.
9 февраля 1924 г. на общем собрании Академии наук торжественно отмечалось 80-летие А.Ф. Кони. Маленького роста уже отягощенного болезнями старика зал приветствовал стоя. Это было морального признание его заслуг, чем Кони гордился значительно больше, чем материальными благами. Но силы и здоровье покидали Кони.
В 1926 г. ему, наконец, была назначена пенсия по представлению Академии наук. К этому времени он уже редко покидал свой дом. Весной 1927 г. Кони уговорили выступить с лекцией в Доме учёных. В зале было холодно и накурено. Кони простудился и заболел бронхитом, который вскоре перешел в воспаление легких. Чувствуя приближение смерти Кони отдал необходимые распоряжения, в том числе и по поводу своих похорон: «похоронить наискромнейшим образом (1 лошадь, простой деревянный гроб) на Александро-Невском кладбище, в наиболее дешевых местах».
17 сентября 1927 г. А.Ф. Кони скончался. Похороны состоялись 19 сентября и собрали множество народа, включая тех, кому Кони читал в последние годы своей жизни лекции, и тех, многочисленных посетителей, которых он в любое время дня и ночи принимал у себя дома. «В лице Анатолия Фёдоровича в могилу сошёл один из наиболее честных, передовых и одаренных общественно-культурных деятелей дореволюционной России» — говорилось в некрологе президиума Ленсовета. Выполняя волю усопшего, Кони похоронили на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры. Свежую могилу накрыли сотни венков.
Однако в середине 1930-х годов, как это у нас, к сожалению, принято, вопреки воле умершего и не советуясь с его родственниками, останки Кони перенесли на Литераторские мостки Волковского кладбища. Сейчас могила Кони находится в окружении его друзей: И.С. Тургенева, М.Е. Салтыкова-Щедрина, И.А. Гончарова и многих других знаменитых писателей России.
Источники: http://www.inieberega.ru/node/352
http://vivovoco.astronet.ru/VV/PAPERS/BIO/KONI/BIOKON_9.HTM
http://crimescience.ru/?p=4293